Лидия Годунова: «Венера на войне»

В девичестве рост Лидочки Гиря был сто пятьдесят два сантиметра. «В военкомате майор на меня глянул и спрашивает: «Сколько же в тебе росту?», а я ему: «Метр пятьдесят два – рост Венеры!» — смеется Лидия Леонидовна.

ГОДУНОВА Лидия Леонидовна

Дата рождения: 17 февраля 1925 года

Призвана Ленинским РВК г. Уфа

Воевала с апреля 1943 года по июль 1945 года

Орден Отечественной войны II степени

Медаль «За оборону Заполярья»

Медаль «За победу над Германией»

В девичестве рост Лидочки Гиря был сто пятьдесят два сантиметра. «В военкомате майор на меня глянул и спрашивает: «Сколько же в тебе росту?», а я ему: «Метр пятьдесят два – рост Венеры!» — смеется Лидия Леонидовна. Покачал он головой, но, видно, у него тоже план был на новобранцев, и он со вздохом говорит: «Ну, что, послужишь, чижик». Вот такое напутствие я получила перед отправкой на фронт».

— Родилась я в Днепропетровске, на Украине, в 1925 году. Отец – Леонид Петрович Гиря — украинец, родился в 1889 году, окончил Днепропетровский горный институт по специальности «инженер-металлург». Последние годы своей жизни работал преподавателем в нашем техникуме. А всю жизнь ездил по новостройкам – строил металлургический завод в Днепропетровске, работал в Днепродзержинске на металлургическом заводе в мартеновском цехе. Знал три иностранных языка, работал с академиком Бардиным , делал для него переводы. Очень образованный был человек.

Прапрадед мой по отцовской линии был запорожским казаком, участвовал в войне с турками и привез из Турции жену – пленную турчанку. От прапрадеда нам передалась фамилия, произошедшая от прозвища «гиря», наверное, могучий был казак. А от прапрабабушки всем поколениям передалась удлиненная форма носа.

Прадед служил в царской армии, участвовал в Первой мировой войне, потерял в сражениях ногу. А пока он был на фронте, его сына (моего деда Петра Лаврентьевича Гирю) определили в училище, где он выучился на фельдшера. И бабушка моя, Ефросинья Ивановна Соколенко, тоже дочка солдата, в училище для детей солдат она выучилась на сельскую учительницу. Вот и поженились сельская учительница и земский фельдшер.

Жили они в станице Вишневецкая, дедушка там пчел разводил. Когда бабушка моя умерла, дед женился на молодой. Недолго пожили, вскоре и он умер.

Папа мой в это время уже учился в институте. Началась революция, папа голодал, но учебу не бросал. А чтобы были средства на существование, давал уроки. Папа еще студентом был, когда они с мамой поженились. Мама моя, Полина Яковлевна Кондратьева, медсестра. Родился у них сын, но пожил мальчик только восемь лет. Родилась я, потом сестра Людмила. Жить мы переехали в Уфу – отца пригласили на строительство завода авиационных моторов, поставили начальником литейного цеха. Еще с голодных студенческих лет папа болел туберкулезом, и мама его постоянно лечила. Возглавлять цех вскоре ему стало тяжело, и папе предложили должность заместителя директора по учебной части.

***

Квартир свободных в Уфе не было, нас подселили в комнату к товарищу по фамилии Парфенов. И одновременно с Украины приехал некто Пархоменко с женой и ребенком, тоже снял комнатку. А тогда порядок был такой – жилищным фондом распоряжался ЖАКТ (жилищно-арендное кооперативное товарищество). Жители дома вместе со старшим по дому (это был наш хозяин Парфенов) решали, кто из претендентов достоин стать членом их товарищества. И вот на очередном собрании поднимают вопрос: поступили заявления от Гири Леонида Петровича, от товарища Жижина и от товарища Пархоменко принять их в члены ЖАКТ. Парфенов рассказывает, что товарищ Гиря участвует во всех делах и в ремонте дома. А товарищ Пархоменко не работает и вообще лишен права голоса. Конечно, жители проголосовали за моего отца. А через неделю приезжает «черный воронок» и пять человек из дома увозит: Парфенова, Жижина, инженера Слабова и батю моего. Пархоменко на них написал заявление, что они ведут противоправительственные разговоры. Когда их увезли, сам быстренько оформился в квартиру, потом ее целиком продал и уехал. А мужики остались сидеть в тюрьме.

Мне было в это время двенадцать лет, сестренке восемь месяцев, маму на работу нигде не принимали. Она брала чужое белье в стирку, а я штопала чужие носки, ставила заплатки, пришивала пуговицы. Потом мама устроилась на работу в артель «Швейгалантерея»: очень модны в те времена были вышитые крестиком сорочки и платья. Но мама моя вышивать не умела. Она только нашивала канву, а вышивкой занималась я. То есть полноценную трудовую деятельность я начала с двенадцатилетнего возраста. Заработать надо было триста пятьдесят рублей, чтобы и самим хватило, и отцу передачу отнести.

***

Через некоторое время маме удалось устроиться медсестрой в роддом, но из артели она увольняться не стала, и я продолжала вышивать сорочки. На лето нас стали отправлять в колхоз на сельхозработы. Перед девятым классом мы работали летом, а вот перед десятым классом вывезли нас уже в августе. Шел 1942 год, среди нас уже было много эвакуированных ребятишек, они тоже с нами работали. Под Уфой есть такая станция Иглино, привезли нас туда и дальше на машине еще за сорок километров от станции. А раз лето, то мы кто в кофточках, кто в легких курточках. Август мы отработали, вроде в школу надо, но нас не увозят. Убрали горох и брюкву, уже начали картошку копать. В середине сентября задождило, а мы в легкой одежде. Продержали нас до конца сентября, уже «белые мухи» полетели, машины все из колхоза уехали, и мы пешком шли до станции эти сорок километров. Дождь прошел, под ногами грязь, мы раздетые, обувь вся разбитая… Утром рано нас отправили, и мы только поздно вечером пришли в Иглино. И в нетопленном вокзале так и попадали на бетонный пол. Ночью поезд пришел, нас, мокрых, продрогших, на него посадили.

Заболела я плевритом и в школу долго не ходила. А когда выздоровела, то оказалось, что в школу идти не в чем. А раз в школу не хожу, то лишили хлебной карточки. Мне уже шел семнадцатый год, и стала я полноценно работать в «Швейгалантерее».

Вышивкой уже не занимались, а привозили с фронта тюки с порванной одеждой, снятой с раненых. Женщины где-то эту одежду отстирывали, а потом нам передавали в «Швейгалантерею», чтобы мы ее штопали.

В 1942 году отца освободили и направили работать на Южный Урал на сталелитейный завод, там лили броню. А отец вышел из тюрьмы практически слепой, у него от истощения образовалась «куриная слепота». Приказ ему был в день выхода из тюрьмы уезжать на работу, но мама тайно придержала отца, подкормила его. Как только он стал хоть немного видеть дорогу, сразу и уехал на завод в город Белорецк.

***

Конец 1942-го — начало 1943 года я проработала на починке одежды. 17 февраля мне исполнилось восемнадцать лет, и в апреле я получила повестку в военкомат. Нет, я не испугалась. Я обрадовалась! Мы же все стремились на фронт, только и сидели вокруг радио, слушали сводки.

В военкомате майор смотрит на меня, а я ростом сто пятьдесят два сантиметра, размер ноги тридцать четвертый, но ему, видно, план дали по набору новобранцев, и он со вздохом говорит: «Ну, что, послужишь, чижик».

Вернулась домой, надо ждать боевую повестку. Мама с работы пришла, и я ей только сейчас насмелилась сказать, что меня призвали. Посмотрела она на меня: «Ну, что ж, такова судьба. Послужишь». Многие девчонки, получившие повестки, стали искать лазейки, приносить справки о заболеваниях. Мы никаких лазеек не искали. Мама только проплакала всю ночь, а утром нашла наволочку вместо рюкзака и сложила в нее мои кофточки. Собралась я в военкомат, а идти-то не в чем, из обуви только сандалии. С нашей соседкой, учительницей, у меня был один размер ноги. Она себе на заказ шила туфли в мастерской, где заказывали обувь для детей. И были у нее черные туфельки. Сшиты туфли были давно, учительница уже успела их износить так, что пальцы вылезли, поэтому она их на помойку выбросила. А я увидела, подобрала, белыми нитками зашила, черной тушью замазала и в таких туфлях пошла на фронт.

***

Нас, призванных на фронт девочек, привезли в Сталинград. Его только-только освободили, был май 1943 года. Привезли нас на пароходе по Волге и высадили ночью на берег. Темно, ни одного огонька! Мы на ощупь по деревянным сходням сошли на берег. Это был тот самый район Речного вокзала, который часто показывают в документальных фильмах про освобождение Сталинграда.

Фонтаны города были полны трупов лошадей и людей, над городом стоял такой смрад! С Волги только чуть свежестью веяло. Сели мы на берегу, прислонились друг к другу и прикемарили. Стало светать, и нас со всех сторон обступили обуглившиеся, обгорелые останки зданий без окон и крыш. А рядом в сквере насквозь пробитая осколками бронзовая статуя летчику Леваневскому была уже кем-то поднята, и вместо подпорок к ней установлены обломки бревен. Огляделись вокруг, и оказалось, что спали мы на куче гильз, а еще удивлялись ночью, почему так жестко. Кто-то, видно, отстреливался на берегу Волги, вот гильзы горой и остались. И повели нас через Сталинград, мимо разрушенных зданий, мимо дома Павлова. Привели нас пешим ходом под Сталинград, в Бекетовку. Там стоит баня, в которой Паулюса мыли, и нас в ту же баню сводили.

Повели нас по берегу, изрытому землянками, окопами. Привели на ровное место, только что разминированное саперами, и велели тут строить себе землянку. Кругом все полынью поросшее. Привезли кайлы, лопаты, и стали мы землянку себе копать. Спали на земле, эту же полынь рвали и вместо подстилки использовали. Хорошо, что рядом бил родник, а местные жители сделали запруду, образовалось озерцо. В нем мы мылись, бельишко свое стирали в ящике от патронов и тут же на кустах сушили. Парикмахера нам привезли. У меня коса длинная была, но я ее отрезала, и другие девчонки тоже – возни много. Повара нам дали, она на костре в котле варила пшенную кашу из брикетов, кулеш это называлось.

Стали нас обмундировывать. Девчонки-то все выше меня ростом были и комплекцией гораздо крупнее. А на меня что ни надень, все велико. Шинель надела – рукава болтаются, длина по щиколотки, а хлястик сзади ниже попы, хотя на талии должен быть. Девчонкам сапоги выдали, а мне кое-как ботинки нашли. Одела все это – чучело огородное! Что с этим делать? Как в этом двигаться? Гимнастерку подрезала, рукава и юбку подшила – мама с собой собрала нитки и иголку. А старшина строжится: «Шинели не обрезать!» Ну, летом еще ладно – на одну половину шинели спать ляжешь, второй накроешься, даже хорошо, что большая. А осенью – идешь, полы намокают, шинель тяжеленная становится. И еще беда – пояс выдали мне белый. Ну, куда деваться – хожу в гимнастерке с белым поясом. А тут приходит телефонограмма: «Приехали артисты». И пошли мы в соседнее село на концерт. Идем, а кругом на полях стоят брошенные повозки, лошадей нет – убило и трупы убраны, но сбруя снятая валяется. Я от сбруи кусок ремня и отрезала – так до конца войны этим куском сбруи гимнастерку подпоясывала, так и домой в нем пришла.

***

Служили мы в противовоздушной обороне, и часть у нас была полностью женская. В 1943 году вышел Указ о замене мужчин в войсках противовоздушной обороны на женщин. Шло наступление, и мужчины нужны были на передовой. Наша девичья часть обслуживала аэростаты. Это самое капризное оружие из всех видов оружия противовоздушной обороны. Накачивать аэростат надо водородом, очень взрывоопасно, особенно, если учесть, что водород добывали тут же в полевых условиях. Аэростат надо все время беречь от порывов ветра, чтобы его не занесло на какие-нибудь ветки и углы. Чуть ветер подует, его надо сразу штормовым поясом затягивать, балластными мешками обвешивать, чтобы не сдвинуло, не порвало. В общем, это не то, что зенитная пушка, – зачехлили ее, и она стоит. Газ добывался на полевом заводе, надо с газгольдером ходить, приносить этот газ.

Пошли дожди, а мы все землянку нашу строим. Разбираем разбитые блиндажи и землянки вокруг, бревна на себе таскаем и крышу кроем. Полыни сверху наложили. А лист железа только пробитый нашли, не было там вокруг ни единого целого куска железа, и из этого дырявого листа устроили скат крыши. Когда пошел дождь, на нас сквозь эти бревешки, полынь и дырявое железо вся вода хлынула! Мы котелки привесили под струи воды, тем и спаслись.

Вскоре команда – собирать рюкзаки и в Бекетовку на вокзал. Команда почему-то ночью поступила, собирались в темноте и впопыхах, и на кустах вокруг девчачье белье недосушенное осталось. Так наш старшина, мужик хозяйственный, собрал его и привез потом: «Чье? Разбирайте!»

***

Везли нас поездом по разбитой земле. В Смоленске остановили, здесь же, на платформе столы, покормили горячим. А то до этого все сухой паек: хлеб да селедка. И повезли нас дальше. Выдали зимнее обмундирование – валенки, ватные брюки, полушубки. Привезли на Север, в Архангельск, а там оттепель. И мы в валенках по лужам. Вагоны мы разгружали сами, аэростаты упакованы в конверты по триста килограммов весом, сбоку ручки нашиты. Схватимся за эти ручки и тащим. Погрузили всю «материальную часть» на баржу – не в трюм, а на палубу. И мы тоже на этой палубе, мокрые. А к вечеру мороз. Мы падали от усталости, но ходили люди и не давали нам заснуть, потому что иначе мы могли просто замерзнуть во сне. По Северной Двине доплыли мы до порта почти у самого моря. Прибыли на охрану морских портов, куда приходили корабли с грузами от союзников – из Америки и Англии — по Северному морскому пути.

В порту поселили нас в школе, окна кое-как фанерками забиты, ветер гуляет. Растопили мы печи, температура в помещении стала плюсовой. Вот тогда и пригодились все те кофточки, что мама в наволочку положила при прощании – я всю солдатскую мокрую одежду сняла и переоделась.

Распределили нас по расчетам – по двенадцать человек – и направили по точкам. Обороняли мы порт Долгая Щель в устье реки Маймакса. Наш расчет поселили в комнатке в домике с двумя старичками. Корабли стояли в порту на разгрузке и маневренности у них, конечно, никакой. Наша задача – аэростатами прикрывать их с неба от налетов фашистских самолетов. Зенитчики тут же с нами были. Налеты совершались только ночью, поэтому мы несли боевые дежурства ночью. А днем работали на разгрузке: сидели в трюме, нам спускали сетки, мы укладывали в них ящики и мешки с сахаром, мукой, американской тушенкой, кофе, крупами. Только начинает смеркаться, опять бегом на точку, к аэростату. Ночью работали портовые рабочие на выгрузке, а днем — мы. Спали когда? А вот за ремень аэростата держишься и иногда чуть подремлешь. А начальником порта был Иван Папанин.

***

Когда Мурманск освободили, нужда в нас отпала, и нас переправили на Второй Прибалтийский фронт, в Ригу (Латвия). Приехали мы, когда в городе только что окончились бои. Немцы, отходя, взорвали мост через Даугаву. К этому времени образовался так называемый «Курляндский котел». С моря фашистам кораблями отрезали путь, и с суши советские войска стояли. Немецкая группировка оказалась изолированной и не могла больше принимать участие в боевых действиях. Но оставалось еще много боеспособных частей немецких войск. Наши саперы навели временный мост, чтобы по нему подвозить вооружение. Мы стояли на обороне этой переправы, и наша задача была – не дать фашистам ее разбомбить.

Командирами у нас были летчики в отставке, которые были ранены, и воевать на самолетах уже не могли. У нас на погонах тоже были «птички», потому что мы относились к корпусу истребительной авиации – мы же работали в контакте с авиацией и мешали фашистским самолетам бомбить территорию. Правда, называли нас шутливо — «пузыри».

В середине апреля 1945 года слышим, забухали дальнобойные орудия, начали бомбить этот Курляндский котел. А 2 мая, как Берлин пал, фашисты, зажатые в Курляндском котле, начали сдаваться. Как пошли по улицам пленные – полчища! Идут и в котелки ложками стучат: «Гитлер капут, Гитлер капут!» Голодные, тощие – они же в окружении всех собак и кошек поели. Целый день шли колонны. Через каждые сто метров — один советский солдат с автоматом. Весь день этот «концерт» с котелками продолжался. Следом двинулись танки и прочая техника. И как только объявили по радио, что Берлин пал, мы сразу поняли, что войне конец и побежали с девчонками на улицу салютовать. У девчат – винтовки, а у меня карабин был – старшина выдал, потому что винтовка для меня неподъемной была. Прибежали мы к аэростату, и как-то так друг за дружкой дали выстрелы, что получилось похоже на автоматную очередь. Тут же патруль бежит: «Кто стрелял?!» И луна тут взошла, а второй солдат в патруле хохочет: «Так это они стреляли. Глянь, вон гильзы».

9 мая я стояла в карауле, охраняла склад при штабе. С 8 на 9 мая, только меня разводящая привела, в два часа ночи слышу из громкоговорителя голос Левитана: «Подписан акт о капитуляции». Ой, что тут стало твориться! Город весь расцветился, как новогодняя елка. Все начали стрелять в воздух: трассирующие – зеленые, разрывные – красные, из пистолетов – желтые разрывы в воздухе. И из автоматов палили, и из зениток. А я-то на карауле – мне нельзя стрелять. А так охота! Ну, просто стою и думаю: «Все. Все…»

Дали нам всем в честь праздника по 100 граммов спирта. Раньше никогда женщинам не давали. В Сталинграде поначалу выдавали махорку, но я ее на маленькие яблочки меняла у старичка одного. А потом нам махорку на сахар заменили.

Домой сразу не отпустили. Еще весь июнь мы с аэростатом простояли. Говорили, что сохранились в Латвии тайные аэродромы, оттуда могут взлетать фашистские самолеты. В конце июля только сдали мы на склады свою материальную часть, и дали нам по 10 килограммов муки и по отрезу ткани – бледно-розовый прозрачный капрон – сказали: «Это вам, девчонки, на свадебные платья». Мама потом постирала этот отрез, вся краска сползла, и три метра ткани превратились в два с половиной. А сапоги у меня были 37 размера и все в дырках. Я перед отправкой домой пошла к сапожнику, чтобы хоть дыры залатал. Посмотрел он на меня: «Это ты в таких домой поедешь?..» И сшил мне сапожки из брезента, так что домой я с форсом вернулась. Но старые сапоги все равно привезла, в них потом еще мама ходила.

***

Десятый класс я перед отправкой на фронт не окончила. Так что в августе сорок пятого сразу отправилась в свою школу №10 в Уфе. На занятия я ходила в гимнастерке – не было больше одежды. А у моей одноклассницы платья и кофточки были все с оборками, ее отец-фотограф на базаре работал, все выменивал. Однажды эта девушка так презрительно мне высказала, мол, кто на фронте был, тот не мог остаться девушкой. Сильно я обиделась и даже порвала все документы о своих наградах. Так что нет у меня документов, и медалей в наличии нет.

Школу я окончила с двумя «четверками» — по истории и русскому письменному, а остальные были все «пятерки». Поступила в Московский энергетический институт, но проучилась лишь год. Вскоре перешла на заочное обучение в Московский институт связи и начала работать на Новосибирской радиостанции «РВ-76» сменным инженером. Диплом о высшем образовании получила уже в Новосибирском институте связи на факультете радиосвязи и радиовещания. Переехав в Искитим, устроилась на машиностроительный завод конструктором в АКБМ. Здесь тоже имела дело с автоматикой, как на радиостанции, была конструктором первой категории. С возрастом перешла в отдел информации и проработала до пенсии инженером.

Личная жизнь тоже принесла одно испытание за другим. Но как бы ни было тяжело, я всегда старалась не обижать людей. И они за это с добром ко мне относятся, помогают.

С Днем Победы меня поздравляют, спасибо. Хотя никакая я не героиня. Ни у кого из тех девчонок, что были со мной на войне, нет боевых наград. Мы просто выполняли свою работу.

Евгения Свитова, фото из архива Лидии Годуновой